Рождественский рассказ

Рожде́ственский или святочный расска́з — литературный жанр, относящийся к категории календарной литературы и характеризующийся определённой спецификой в сравнении с традиционным жанром рассказа.

Традиция рождественского рассказа, как и всей календарной литературы в целом, берёт своё начало в средневековых мистериях, тематика и стилистика которых была строго обусловлена сферой их бытования — карнавальным религиозным представлением. Из мистерии в рождественский рассказ перешла трёхуровневая организация пространства (ад — земля — рай) и общая атмосфера чудесного изменения мира или героя, проходящего в фабуле рассказа все три ступени мироздания. Традиционный рождественский рассказ имеет светлый и радостный финал, в котором добро неизменно торжествует. Герои произведения оказываются в состоянии духовного или материального кризиса, для разрешения которого требуется чудо. Чудо реализуется здесь не только как вмешательство высших сил, но и как счастливая случайность, удачное совпадение, которые в парадигме значений календарной прозы тоже видятся как знак свыше. Часто в структуру календарного рассказа входит элемент фантастики, но в более поздней традиции, ориентированной на реалистическую литературу, важное место занимает социальная тематика.

Во второй половине XIX века жанр пользовался огромной популярностью. Издавались новогодние альманахи, подобранные из произведений соответствующей тематики, что вскоре способствовало отнесению жанра рождественского рассказа в область беллетристики. Угасание интереса к жанру происходило постепенно, началом спада можно считать 1910-е гг.

Основателем жанра рождественского рассказа в масштабах всемирной литературы принято считать Чарльза Диккенса, который в 1843 году опубликовал «Рождественскую песнь в прозе» о старом мрачном скряге Эбинейзере Скрудже (тот любит только свои деньги и не понимает радости людей, празднующих Рождество, но меняет свои взгляды после встреч с духами)^[1]. В последовавших произведениях 1840-х годов («The Chimes» (1844), «The Cricket on the Hearth (1845), «The Battle of Life» (1846), «The Haunted Man» (1848)). В 1850-х годах Диккенс продолжил писать рождественские рассказы (часто в соавторстве с Уилки Коллинзом, публикуя их в своих журналах Household Words (с англ. — «Домашнее чтение») и All the Year Round^[англ.] (с англ. — «Круглый год»). Именно Диккенс связал рождественскую и социальную тематики^[2], задал основные постулаты «рождественской философии»: ценность человеческой души, тема памяти и забвения, любовь к «человеку во грехе», тема детства. Традиция Диккенса была воспринята как европейской, так и русской литературой и получила дальнейшее развитие.

Сложившаяся со временем и ставшая традиционной схема рождественского рассказа предполагает нравственное преображение героя, которое должно происходить в три этапа (отражая три ступени мироздания); соответственно, и хронотоп такого рассказа обычно также имеет трёхуровневую организацию^[3].

Ярким образцом жанра в европейской литературе принято считать трогательную «Девочку со спичками» Ханса Кристиана Андерсена^[1].

Празднуемые с 25 (а иногда и с 6 декабря, Николы Зимнего) декабря по 6 января (по старому стилю), вместе с Рождеством, Крещением, а начиная с Петра I и Новым годом, святки — фактически, главный из традиционных календарных праздников России, и, соответственно, именно святочный (рождественский) рассказ стал наиболее многочисленным и разнообразным жанром календарного текста. Этот праздник объединил в себе изначально языческую Коляду, христианские рождество и крещение и светский новый год: все эти традиции тесно переплелись, создав весьма многослойную святочную семантику соответствующих литературных и фольклорных произведений. В частности, время святок (особенно это касается второй их половины, часто называемой «страшной» неделей, в отличие от первой — «святой») считалось в народе временем разгула бесов и прочей нечисти, что приводит к появлению святочных страшных историй. Другой устойчивый мотив — святочные гадания, которые, с одной стороны, связаны с комплексом представлений о судьбе, и, зачастую, мотивом надежды на лучшее, а с другой, считались греховным и опасным занятием. Поэтому фольклорные святочные истории нередко носили инструктивный характер, говорили о том, как надо, а как нельзя себя вести человеку, если он сталкивается во время святок с инфернальными силами^[4]. При этом празднование святок носило карнавальный характер, где безудержное веселие, призванное, по принципу «как год встретишь, так его и проведёшь», воздействовать на будущее, сочеталось с ритуальным переодеванием (см. ряженые). Святочные игрища молодёжи были во многом направлены на выбор женихов и невест, тот же матримониальный характер носили и девичьи гадания^[5].

Самым ранним произведением русской литературы, сюжет которого тесно связан со святками и опирается на карнавальную природу этого праздника, считается плутовская новелла «Повесть о Фроле Скобееве»^{[К 1]}. Повесть зафиксирована в письменном виде, вероятно, во времена Петра I. Бедный дворянин Фрол Скобеев (в одной из версий Скомрахов, что является явной отсылкой к скоморохам), переодевшись в женское платье, проникает на девичью святочную вечеринку, где (в ходе игровой, «потешной» свадьбы) соблазняет дочь стольника, на которой «увозом» женится. В конце XVIII века переработанный вариант этой повести, до того распространявшейся исключительно рукописным способом, вошёл в сборник «Похождения Ивана Гостиного сына» Ивана Новикова^{[К 2]} под названием «Новгородских девушек святочный вечер, сыгранный в Москве свадебным». Иногда к святочным относят и повесть Карамзина «Наталья, боярская дочь», в которой сын опального боярина женится увозом на дочери царского любимца, и заканчивающийся тем, что царь прощает и приближает к себе пойманного жениха-похитителя, но при некотором сюжетном сходстве с «Фролом» и более поздними образчиками жанра, здесь явная связь со святками отсутствует^[7].

Произведение, озаглавленное «Святочные рассказы» впервые появилось в русской печати в декабре 1826 года в журнале «Московский телеграф». Его написал издатель журнала Николай Полевой. «Святочные рассказы» Полевого воспроизводили русскую традицию, уже начавшую забываться в городах, когда старики в вечер святок рассказывали истории (былички и бывальщины), так или иначе связанные с этим праздником. Периодическая печать, в частности литературные журналы, по своей природе связанные с календарём, частично взяли на себя ту роль, которую играла устная календарная словесность в русском фольклоре^[8].

Место для календарной словесности нашлось на страницах далеко не всех журналов. Журналы, чья идеология тяготела к линейному, а не цикличному восприятию времени, направленные на будущие перемены, а не на сохранение традиции, куда большее внимание уделяли новостям и новинкам. При этом водораздел здесь никак не оказывается связанным с западнической или славянофильской направленностью издания. Календарный цикл, как правило, игнорируют «толстые журналы», издаваемые и теми, и другими (хотя для славянофилов календарная словесность чуть ближе), обращаются же к нему массовые журналы «для народа», каким, в частности, и был «Московский телеграф» Полевого. Расцвет жанра святочного рассказа в России на рубеже XIX-XX веков связан с ростом уровня грамотности и числа подобных изданий^[9].

Традицию устного календарного рассказа воспроизвёл Гоголь во многих из «Вечеров на хуторе близ Диканьки. Святкам в нём посвящена «Ночь перед рождеством». Эта повесть наполнена множеством достоверных, красочно описанных этнографических деталей народного праздника. Вмешательство нечистой силы здесь начинается с похищения чёртом звёзд и месяца: к наступившей в мире темноте добавляется метель, усугубляя хаос. С этого момента в повести начинают происходить фантастические события. Однако если в устных быличках вмешательство инфернальных сил часто кончается для героя плачевно (в лучшем случае он отделывается испугом), здесь кузнец (то есть носитель «мистической» профессии) и художник Вакула одерживает над чёртом победу. В течение XIX века эта повесть Гоголя приобрела в России репутацию классического, образцового святочного рассказа^[10].

Была в России воспринята и частично переосмыслена и традиция Диккенса➤, благодаря которой в русский святочный рассказ уверенно входит тема собственно Рождества, лишь обозначенная, в связи с победой добра над злом, у Гоголя, и, как правило, отсутствовавшая у его современников^{[К 3][2]}. Если у английского писателя непременным финалом была победа света над мраком, добра над злом, нравственное перерождение героев, то в отечественной литературе нередки трагические финалы. Специфика диккенсовской традиции требовала счастливого, пусть даже и не закономерного и неправдоподобного финала, утверждающего торжество добра и справедливости, напоминающего о евангельском чуде и создающего рождественскую чудесную атмосферу.

Практически в любом рождественском рассказе происходит чудо и перерождение героя, однако в русской литературе жанр приобрёл более реалистичные черты. Русские писатели обычно отказываются от волшебства, сохраняя темы детства, любви, прощения, социальную тематику^[1]. Евангельские мотивы и основная жанровая специфика рождественского рассказа здесь сочетаются с усиленной социальной составляющей. Среди наиболее значительных произведений русских писателей, написанных в жанре рождественского рассказа, — «Мальчик у Христа на ёлке» Ф. М. Достоевского, цикл святочных рассказов Н. С. Лескова, рождественские рассказы А. П. Чехова (как, например, «Детвора», «Мальчики»).

В советской литературе святочный рассказ теряет связь со ставшими «религиозными предрассудками» святками и Рождеством и превращается в рассказ новогодний. Одним из первых советских новогодних текстов стала «Ёлка в Сокольниках» — отрывок из очерка Бонч-Бруевича «Три покушения на В. И. Ленина» 1930 года, получивший известность в качестве самостоятельного рассказа для детей. Здесь Ленин, приехавший в 1919 году на детскую ёлку, выступает в роли традиционного Деда Мороза (см. также Лениниана). Традиционные темы святочного рассказа, такие как счастье, детство и ценность семьи, поднимает написанный в предвоенные годы рассказ Гайдара «Чук и Гек». Хотя он и не содержит явного фантастического элемента, его отличает особая, сказочная атмосфера, сближающая его с традиционными рождественскими историями^[12][13].

Однако само словосочетание святочный (или рождественский) рассказ в советской печати употреблялось исключительно в ироническом смысле, для обозначения чего-то очень сентиментального и/или далёкого от реальной жизни. Классические произведения рождественской тематики, такие как рассказ Чехова «Ванька» стали относить к детской литературе, литературоведы подчёркивали их социальную составляющую. Возрождение традиций жанра начинается в конце 1980-х годов, в печати начинают появляться как перепечатки святочных рассказов XIX и начала XX века, так и новые произведения с подзаголовком «святочный рассказ», издаются сборники таких рассказов^[14][15].

Как пример современного рождественского текста может быть рассмотрен один из самых известных рассказов Людмилы Петрушевской «Чёрное пальто», в котором героиня, брошенная женихом и решившаяся на самоубийство, попадает в странное междумирье, где получает последний шанс изменить своё роковое решение. Хотя рассказ допускает и иное прочтение: в диапазоне жанров от баллады до детской страшилки, в нём достаточно заметна перекличка с «Девочкой со спичками» Андерсена, начиная с того факта, что и там, и там, имя героини остаётся не названным, и кончая коробком с несколькими спичками, ключевой для сюжета деталью, символизирующими спасение. Отсутствие явного хронологического указания на Рождество (или, в осовремененном варианте, Новый год) в «Чёрном пальто» (здесь говорится просто о зиме) достаточно характерно для современной рождественской прозы, нередко избегающей подобной конкретизации. При этом у Петрушевской есть все остальные характерные черты жанра: чудо, моральный урок, счастливый конец и нравственное перерождение героини, а также рассказчик, как самостоятельная инстанция^[16]. В рассказе «Мальчик Новый год»^[17], имеющем подзаголовок «нынешняя сказка» Людмила Петрушевская обратилась к жанру рождественского рассказа явным образом. Здесь её герои, «маленькие люди» своим неравнодушием сами совершают маленькое чудо, не дав случиться беде^[18].

Особую группу святочных рассказов в дореволюционной литературе составляли «страшные», или «крещенские рассказы», представляющие разновидность готической литературы ужасов. Истоки этого вида рассказа лежат в связанных с нечистью святочных поверьях и отражающих их быличках. В качестве раннего примера такого рода литературы можно назвать балладу В. А. Жуковского «Светлана»^[5][19], сон Татьяны в пушкинском романе «Евгений Онегин». В своих ранних рассказах Чехов юмористически обыгрывал условности этого жанра («Страшная ночь», «Ночь на кладбище»). К более серьёзным образцам жанра относятся «Чёртик» и «Жертва» А. М. Ремизова.

• Душечкина Е. В. Русский святочный рассказ: становление жанра. — СПбГУ, 1995. — 256 с. — ISBN 5-87403-049-2.
• Минералова И. Г. . Детская литература: Учебное пособие для студентов высших учебных заведений. — М.: Владос, 2002. — 176 с. — ISBN 5-691-00697-5.
• Николаева С. Ю. . Пасхальный текст в русской литературе XIX века. — М.: Литера, 2004. — 360 с. — ISBN 5-98091-013-1.

• Душечкина Е. В. Святочный рассказ // Искусство. — Первое сентября, 2007. — № 23.
• Шигарова Ю. В. От Диккенса до Гоголя. Новогодние традиции в литературе // Аргументы и факты — СтоЛичность. — 2013. — № 19 (49) за 18 декабря. — С. 4.