По данным исследователей, история появления на свет Игната Лебядкина напрямую связана с повестью, замысел которой возник у Достоевского после выхода в свет романа «Идиот». Согласно авторской задумке, в произведении должен был действовать наивный и нелепый человек по фамилии Картузов, сочиняющий стихи «разной степени неумелости». В рукописях Достоевского сохранились образцы творчества Картузова, совпадающие с лебядкинскими виршами (например, «О, как мила она, Елизавета Карамзина») и сопровождающиеся авторской ремаркой: «100 стихов в этом роде»[1]. Повесть, имевшая условное название «Рассказ о неловком человеке»[2], осталась ненаписанной, однако её герой переместился в другое произведение Фёдора Михайловича — роман «Бесы»[3].
Сам Достоевский тоже сочинял стихи, имевшие «непреднамеренный комический эффект»; об этом свидетельствует его поэтическое обращение к вдове-императрице после смерти Николая I: «Ты сердцем с ним сжилась, то было сердце друга… / И кто же знал его, как ты, его супруга?»[4] Для сатирической повести «Крокодил» Фёдор Михайлович написал «социальные стихи»: «В долину слёз гражданства / Ударила гроза. У всех сирот казанских / Заискрилась слеза». За этими строчкам, по мнению литературоведа Владимира Новикова, уже просматривалось «лицо капитана Лебядкина»[5]:
Пародийно-гротескный стиль, к которому пришёл Достоевский-поэт, нуждался в персонификации. Так возникает в черновиках одной ненаписанной повести галантный стихотворец капитан Картузов, а потом он вместе со всеми стихами переходит в «Бесы», где становится капитаном Лебядкиным.
Автор повествования описывает Лебядкина как человека, обладающего «колоритной и впечатляющей внешностью»: он был «десяти вершков росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный». Хроникёр обращает внимание на его «несколько опухшее и обрюзглое лицо»; кроме того, герой имеет маленькие, «довольно хитрые глазки» и носит усы и бакенбарды[6].
Владислав Ходасевич характеризует персонажа как «негодяя, с какой стороны ни взять». В биографии Лебядкина много сомнительных страниц: он живёт на деньги Ставрогина, шантажируя его информацией о тайном браке Николая Всеволодовича с Марией Тимофеевной; бьёт сестру; порой занимается доносительством; называет себя капитаном, потерявшим руку во время Крымской войны («хотя обе руки у него целы»). При этом, уточняет Ходасевич, Лебядкин отнюдь не глуп. Пытаясь освободиться от репутации шута, герой создаёт себе некую параллельную биографию, в которой действует не пьяница и скандалист, а «иллюзорный, идеальный» Лебядкин-поэт[7]. Литературовед Бенедикт Сарнов считает, что «ближайшим родственником» Лебядкина является Павел Смердяков из «Братьев Карамазовых»; отличие между ними в том, что Игнат в принципе не знает о существовании угрызений совести[8]:
Мучительно размышляя о том, пуститься ли ему на шантаж, написать ли донос или совершить ещё какую-нибудь пакость, Лебядкин озабочен только одним-единственным сомнением: «Ох, жутко, Лебядкин, ох, как бы не промахнуться!» Что касается сомнений, так сказать, морального порядка, то они ему отнюдь не свойственны. Это для него, как говорят в таких случаях герои Зощенко, «не вопрос».
Напомнив, что «Бесы» являются самым трагическим произведением Достоевского[9], Владимир Новиков сопоставляет миссию Лебядкина в романе с ролью шута в «Короле Лире». Вечная «идиотская ухмылка» Игната усиливает драматизм действия[10], в ходе которого происходит гибель многих людей. Наряду с Иваном Шатовым, Лизой Тушиной, Кирилловым погибает от рук Федьки-каторжника и капитан Лебядкин; вместе с ним уходит и его сестра Мария Тимофеевна[11].
Уникальность Лебядкина в том, что он представляет собой воплощение «самого впечатляющего образа графомана» в русской литературе[9]; при этом поэт не просто сочиняет стихи, но и «терроризирует» слушателей своими произведениями[6]. Наиболее известное его стихотворение — «Таракан» — имеет, по словам Ильи Сермана, «сложную литературную генеалогию»[3]. Сюжет произведения, называемого автором «басней Крылова», — это пародия на «Фантастическую высказку» поэта Ивана Мятлева, которая, в свою очередь, является «пародией на элегию»[12]:
Таракан Как в стакан Попадёт — Пропадёт, На стекло — Тяжело — Не всползёт. Стихотворение Ивана Мятлева
Иван Мятлев
Жил на свете таракан, Таракан от детства, И потом попал в стакан Полный мухоедства… Место занял таракан, Мухи возроптали.
Стихотворение Игната Лебядкина
Отзывы о лебядкинском «Таракане» были разнообразными. Так, Иосиф Бродский увидел в нём «первый опыт абсурда в русской литературе»[12]. По мнению Владислава Ходасевича, произведение представляет собой искажённую версию стихотворения Пушкина «о равнодушной природе» («Брожу ли я вдоль улиц шумных»)[7]. Александр Блок, который, согласно воспоминаниям поэта Василия Гиппиуса, планировал написать об Игнате статью (задумка оказалась нереализованной), назвал стихи капитана «очень хорошими» и прочитал вслух «Таракана»[13]. Владимир Новиков обнаружил в стихотворении «своеобразное пророчество», предчувствие тех драматических событий, которые должны развернуться в «Бесах»; поводом для такого прогноза служит, по мнению литературоведа, слово «мухоедство», в котором заключён «гротескный образ всеобщего взаимоуничтожения»[11]. Аналогичной точки зрения придерживался Илья Серман, считавший, что в «Таракане» просматриваются как дальнейшие судьбы героев романа, так и общее развитие сюжета[3].
Любовная лирика Лебядкина на страницах первого издания романа (1873)
Лебядкин неутомим и в создании любовной лирики. Стихов о любви, в том числе написанных задолго до начала действия романа, в его творческом багаже очень много, однако на страницах «Бесов» присутствуют лишь те произведения, которые капитан посвятил Лизе Тушиной. Воспылав к красивой девушке страстью, граничащей с ненавистью, графоман определил своё состояние так: «Любви пылающей граната / Лопнула в груди Игната. / И вновь заплакал горькой мукой / По Севастополю безрукий»[7].
Другое стихотворение, в которой герой представляет Лизу травмированной, начинается строчками: «Краса красот сломала член / И интересней вдвое стала»[7]. В этих строчках, по мнению Сермана, заложена пародийная отсылка к целомудренной установке Белинского, который наотрез отказался включать в свою рецензию цитату из стихотворения поэта Владимира Бенедиктова: «Матильда спрыгнула; Седло остывает — и жаркие члены объемлет диван»[14]. Среди лебядкинских произведений, адресованных Тушиной, есть также почтительно-сентиментальное пожелание «брачных и законных наслаждений»; замыкается любовный цикл стихотворением про «звезду на коне», которое Игнат называет гимном[7].
По воспоминаниям Павла Антокольского и Вениамина Каверина, когда начинающий поэт Николай Заболоцкий прочитал в кругу литераторов свои стихи, в которых были строки «Прямые лысые мужья / Сидят, как выстрел из ружья», актриса Зоя Бажанова заметила, что в них чувствуется прямое родство с капитаном Лебядкиным. Слушатели ждали, что Заболоцкого эта оценка обескуражит[11], однако молодой автор признался, что «ценит Лебядкина выше многих современных поэтов»[15]. Как утверждает Бенедикт Сарнов, лебядкинское творчество обернулось для Заболоцкого «предвестием нового поэтического языка»[8]. Подтверждением того, что между поэзией Заболоцкого и виршами Игната существует стилистическая близость, является написанная в 1930-х годах лубочная пародия Александра Архангельского «Выходит капитан Лебядкин — / весьма классический поэт, — / читает девкам по тетрадке / стихов прелестнейший куплет»[16]:
«Весьма классический поэт» — сказано, конечно, с изрядной долей иронии, но в то же время с пониманием значимости той стихотворной традиции, которую продолжает Заболоцкий.
О своём «родстве» с Игнатом заявлял и поэт Николай Олейников, написавший собственную историю таракана с лебядкинским эпиграфом «Таракан попал в стакан». В его версии насекомое, оказавшееся за стеклом и ставшее «жертвой медико-биологического исследования»[16], способно испытывать подлинные мучения; подобно человеку, оно «сжимает руки» и «скалит зубы»[17].
В другом стихотворении Олейникова — «Страшно жить на этом свете» — присутствует не только лебядкинский «неповторимый синтаксис», но и его же представление о мироустройстве как о «стакане, полном мухоедства»[18]. При анализе этого произведения Илья Серман отдельно выделил строки «Лев рычит во мраке ночи, / Кошка стонет на трубе, / Жук-буржуй и жук-рабочий / Гибнут в классовой борьбе», заметив, что автор осознанно делает акцент на пафосных лозунгах, создавая пародию на набившие оскомину политические клише[19].
К числу наиболее горячих приверженцев творчества Лебядкина относился поэт Александр Тиняков, максимально воспринявший его философию и этику. Главный жизненный девиз персонажа «Бесов» — «Плюй на всё и торжествуй» — Тиняков не просто впитал, но и развил, продемонстрировав миру «животную эгоистическую радость» и откровенный цинизм: «Вы околели, собаки несчастные, — / Я же дышу и хожу. / Крышки над вами забиты тяжёлые — / Я же на небо гляжу!» В другом стихотворении, адресованном «проституточкам-голубкам», поэт в соответствии с моральными установками своего учителя задаётся вопросом: «Кто назвал разгул позором? Думать надо, что — дурак!»[18]
Новизна стихов Александра Тинякова состояла не только в их поразительной цинической откровенности. Новизна их была в том, что поэзия тут как бы перечеркивала, отрицала самоё себя… Поэт открыто объявил себя глашатаем всего самого низменного и тёмного, что только есть в природе человека.
Поклонникам Зощенко представлялось совершенной аксиомой то, что зощенковский стиль — это не что иное, как инструмент сатиры, едва ли не самый действенный инструмент, с помощью которого Зощенко так талантливо, так убийственно разоблачает, дискредитирует мещанина[18].
Последователи капитана Лебядкина присутствуют и среди персонажей Михаила Зощенко. Один из них — герой рассказа «О чём пел соловей» Былинкин, «слегка циник и прожжённый жизнью человек», — влюбившись в Лизочку Рундукову, сочинил десять стихотворений и балладу. Одно из них автор процитировал: «Девизом сердца своего, / Любовь прогрессом называл. / И только образ твоего / Изящного лица внимал». Сравнивая лирические опыты Былинкина с творчеством Лебядкина, Бенедикт Сарнов отмечает, что в том мире, где живёт Игнат, попытки «поэтического обнажения» успеха у публики не имеют; зато в среде, где находится Былинкин, подобные произведения ни у кого не вызывают протеста, потому что «здесь капитаны лебядкины не только составляют большинство, но и в полном смысле этого слова торжествуют»[8].
Для Зощенко массовое появление капитанов Лебядкиных и обнародование их представлений о мире стало «медицинским фактом»[8]. Выбрав лебядкинский стиль как ироничную «речевую маску», писатель в течение многих лет подвергался нападкам со стороны критиков, ставивших знак равенства между автором и его персонажами[18]. Писатель вынужден был объяснять своим оппонентам, что никакого сознательного искажения русского языка в его произведениях не происходит: он пишет на том языке, «на котором сейчас говорит и думает улица»[18].
Поэзия, принципы которой артикулировал Лебядкин, не нова: она существовала во все времена. До определённого момента она была далека от литературных процессов и находилась вне сферы интересов профессиональных исследователей. Корней Чуковский, работая над книгой «От двух до пяти», столкнулся с аналогом лебядкинского творчества в бытовой среде и рассказал о школьных альбомах, в которые ученицы записывали любимые стихи: «Когда знакомство заводила / И полюбила подлеца, / Я откровенность всю открыла / И попросила, как отца»[18][20].
Со страниц школьных альбомов эти вирши двинулись в серьёзные издания. Николай Гумилёв отметил их появление фразой: «Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своей талантливостью и ужасных своей небрезгливостью». Зощенко, которому начинающие авторы присылали на рецензирование свои первые произведения, отнёсся к ним как к неизбежности[18]:
Зощенко исходил из того, что косноязычные, беспомощные, «лебядкинские» сочинения малограмотных графоманов — это первые ростки новой литературы. Он всерьёз отнесся к ним как к культурному явлению. (Как некогда Гумилёв к стихам Игоря Северянина.) Он всерьёз считал, что русской литературе, если она хочет продолжаться, следует отнестись к этому явлению с почтительным и непредвзятым вниманием.
Определённая перекличка с творчеством Игната замечена и в поэзии Владимира Высоцкого. Так, герой его стихотворения «Гербарий», оказавшись пришпиленным гвоздём к доске, испытывает те же страдания, что выпали на долю лебядкинского «Таракана». Рассказывая о своих «товарищах по несчастью» — жуках, стрекозах и других насекомых, — персонаж Высоцкого постепенно выходит и на «прямую аналогию с лебядкинским стаканом»: «Я с этими ребятами / Лежал в стеклянной баночке…»[21]
Свидетельством того, что эти истории созданы на основе «родственного» материала, являются их концовки — в финале обоих стихотворений происходит «катастрофическое разрушение сложившегося пространства жизни насекомых». Разница между ними заключается в том, что Лебядкин, прочитав своего «Таракана», перешёл на прозу и сообщил, что содержимое стакана было выплеснуто в корыто; по словам поэта-графомана, насекомое при этом не роптало. Зато персонаж Высоцкого, не пожелавший мириться с ролью засушенного коллекционного экземпляра, выгнал из своей среды обитания клопов и пауков; в итоге сюжет из бытовой истории перешёл в разряд «исторических мифов»: «И, как всегда в истории, / Мы разом спины выгнули, / Хоть осы и гундосили, / Но кто силён, тот прав»[22].
В наследии Дмитрия Шостаковича есть опус, названный музыковедом Соломоном Волковым «трагической и загадочной усмешкой» композитора[12]. Речь идёт о последнем вокальном произведении Дмитрия Дмитриевича — «Четырёх стихотворениях капитана Лебядкина» (1975). Цикл состоит из песен на стихотворения «Таракан», «Краса красот сломала член», «Плюй на всё и торжествуй», «Светлая личность»[23]. По мнению исследователей, выбор стихов был не случайным: Шостакович искал «наиболее адекватную опору для выражения окружающего его абсурда»[12]. Премьера цикла, который композитор сочинил с учётом вокальных возможностей певца Евгения Нестеренко, состоялась 10 мая 1975 года. Это был последний концерт в жизни Шостаковича; через три месяца он скончался[24].
Абсурдный морок дискредитирующего всякий смысл лебядкинского бормотания — вот тот пародийный облик уродливого, неспособного к высказыванию и коммуникации слова, приговор которому вынес Шостакович непосредственно перед тем, как в последний раз вызвать к жизни величественные бессловесные образы альтовой сонаты[23].
↑Зимина И. Е.4 стихотворения капитана Лебядкина (неопр.). Межвузовская научно-практическая интернет-конференция «Шостакович и музыка XX века». Дата обращения: 2 июля 2015. (недоступная ссылка)
